"Красная бурда" 19 августа 1998 г.

ЯИЧНИЦА

(подражание И. А. Бунину)

Степан Авдеич Барсуков сидел в белых брюках и белых трусах за только что оструганным щелястым и занозистым столом и, уперев локти в едко пахнущую скипидаром смоляную поверхность, задумчиво ковырял любовно приготовленную для него яичницу из двенадцати с лишним хохлаточных яиц.

Житель большого далекого города, он приехал погостить к неродной тетке Изабелле Марковне Розенкранц, приветливой носатой женщине, которая тут же добродушно отшлепала его за то, что не являлся к ней так долго - они виделись впервые, и Степан Авдеич вначале испугался увесистых и точных шлепков коренастой жилистой старухи, но потом понял и, подхватив по-молодому упругое, напомаженное вежеталем тело неродной, но уже сроднившейся с ним тетки, с гиканьем закружил ее по станционной платформе, все более входя во вкус занятия, пугая собак и провинциальных барышень, расшвыривая узлы, чемоданы и баулы, а потом опустил бережно на чей-то хрустнувший саквояж, преклонил колена и попросил благословения, которое тотчас было получено.

И вот теперь, умывшись, переодевшись и подстригшись, он сидел в забитом пышной зеленью палисаднике и ел яичные желтки, вырезывая их со сковородки изящными маникюрными ножницами.

Пронизанное солнцем августовское утро переходило в день, день начинал клониться к вечеру, яичница не остывала в знойном воздухе, она трещала и дымилась в синеватом мареве, где-то вдали голубели холмы, желтело жнивье, упругие сойки распевали в купах деревьев цыганские романсы, назойливо бубнили свое рои насекомых, рявкнул и замолк потревоженный в дубраве медведь, плеснула рыба в заброшенном колодце, идущие с испольщины мужики и бабы степенно обсуждали виды на урожай, далеко-далеко шумело море.

• Степан Авдеич, ау! - ласково сказали за спиной.

То была Агриппина Серапионовна, молодая жена коллежского ассенизатора Харченки, знаменитого на всю округу изобретателя биохимического компостирующего туалета.

Барсуков подвинулся, она села рядом, упнувшись в него плечом. Степану Авдеичу стало хорошо и сладко. Налетел первый за день порыв ветра, трепыхнул листву над головой, шуршанул кусты, спугнул затаившегося кедрача.

• Муж на полигон уехал, - распевно проговорила женщина. - Набрал еды побольше - и на испытания!
• Полноте, Агриппина Серапионовна, полноте! - изнемогая от чего-то неизбывного, произнес Барсуков. - Да вы же любите меня!

Она почесала зацарапанную ногу, босую, загорелую, с удивительно круглым коленом.

На соседском участке залаяла болонка. Куда-то пронесли утопленника. Прошел, возвращаясь с базара, грамотный мужик, с Белинским и Гоголем под мышкой. Глухо стукнула оземь и смешалась с пылью капля дождя.

Степан Авдеич, как никогда, ощущал сейчас всю полноту жизни, неотъемлемой частью которой был и он сам, и более того: ему представилось, что уедь он отсюда - и сразу перестанут существовать и заросший зеленый палисадник, и барышни на вокзале, и сам вокзал, и даже чудной Агриппины Серапионовны не станет вовсе.

Он глубоко вздохнул и разомкнул веки. Агриппины Серапионовны не было. Морщась и обжигая пальцы, он вырезал очередной желток, подул на него и переправил в рот.

• Степан Авдеич! - позвал его кто-то.

Поперхнувшись от неожиданности, он обернулся.

То была Прасковья Васильевна, немолодая, злобная женщина со щеточкой усов на заячьей губе, жена известного картежника и медвежатника Хромченки.

Барсуков подвинулся, она плюхнулась рядом, уколов его острым скелетом. За горизонтом опускалось подернувшееся пеленою и похожее на яичный желток солнце. Низко-низко, едва не задевая голову Барсукова длинными вислыми ногами, пролетела стая журавлей. Большой мохнатый шмель влетел в ухо Прасковьи Васильевны и с воем вылетел из другого.

• Муженек мой совсем свихнулся, - визгливо пожаловалась Прасковья Васильевна. - На рассвете пошел с колодой карт на медведя, а сейчас схватил берданку, и с нею в клуб!
• Полноте, Прасковья Васильевна, полноте! - произнес Барсуков, не в силах более сдержать переполняющих его ощущений. - Да вы ведь любите меня!

Она далеко и смачно выплюнула какую-то жвачку, утерла щербатый рот краем запылившейся юбки.

Из-под трухлявого пня выползла крупная медянка и улеглась рядом, выпрашивая корма. Синеватые сумерки обволоклись вокруг головы Степана Авдеича. На соседском участке начался пожар, туда бежали люди с топорами и ведрами.

Барсуков знал, что день заканчивается, но знал он и то, что за этим днем последует другой, а потом третий, и он по-прежнему будет сидеть здесь, молодой и сильный, сознавая свою крепкость и ладность, а потом уедет и заберет все пережитое с собой, и ощущения никогда не покинут его.

Он приоткрыл глаза. Прасковьи Васильевны не было. Он вырезал последний холодный желток.

• Степан Авдеич! Степан Авдеич! - крикнули за забором.
• Полноте, полноте! - налитый до ноздрей переживаниями, откликнулся он. - Вы же любите меня!

Он проглотил желток, решительно встал, приподнял яичницу за края и закрепил ее прищепками на бельевой веревке.

Было уже достаточно темно, из дома звали ужинать, но Барсуков дождался резкого дуновения ветра. Белковая дырчатая простыня напряглась, вытянулась и зашлепала на свежем порыве.

Барсуков расхохотался и долго не мог уняться.

Он знал, что завтра ему сделают новую яичницу.

© 1994 Эдуард Дворкин