Эдуард ДВОРКИН
СМЫСЛ ЖИЗНИ
 
-- В горы не ходи, -- Гирихан Тукаев поднял тяжелые пигментные веки. --
Пропадешь...
Петров медленно положил недоеденный чурек в миску с хашилем.
-- Я -- писатель. Я приехал за истиной. Она там, и я должен взойти на
Емликли-даг!
Старый натухаец повел могучей седой бровью.
-- Не Лермонтов, все же. Так напишешь...
Они вышли из сакли. Ширванская степь дышала тысяча и одним ароматом.
Пышно цвели персик и миндаль. Жена Гирихана Манумляват-ханум доила под
тутовым деревом буйволицу. Правнучка Тукаевых -- прекрасная, как
четырнадцатилетняя луна, Фатьма -- заплетала гривы необъезженным
кобылицам. В зарослях пахучего чабреца лежал несносный Тыщенко, приятель
и попутчик Петрова.
-- Голоден, как четыре шакала! -- крикнул он издалека, гулко хлопая себя
по животу. -- Нет... как шесть!
Взмахнув рукой, Тукаев повалил барана и перерезал ему горло. Женщины
принялись готовить угощение. Тыщенко вызвался помочь и, чтобы дело
продвигалось быстрее, растапливал в медном казане желтый бараний курдюк.
Тукаев и Петров неспешно дошли до арыка и прыгнули в холодную чистую
воду.
-- Что там в горах? -- спросил Петров. -- Отчего пропаду?
Они вылезли на горячую каменистую землю. Старик сильными руками отжимал
из халата воду. Петров сорвал лиловый листок ярпыза.
-- Нельзя ходить, - повторил Тукаев. - Многие пропали.
-- Мне нужно! -- жестко сказал Петров. -- В горах разгадка. Так
чувствую.
-- Веревка хороша длинная, а разговор короткий. -- Ветеран свернул
бетельную жвачку и сунул ее себе за щеку. -- Слушай меня. Прошлый год --
снежный человек был. Большой. Мужчина. Этот раз -- женщина пришла. Очень
большая. Дикая... Молодой я был -- газету видел. "Русский инвалид".
Такой будешь. Если вернешься...
Откуда-то набежал ветер, знобко прошелся по запупырившейся коже, спугнул
угрей в арыке, раскачал изумрудные стебли вазари и чолькишниши. Молча,
мужчины тронулись в обратный путь.
Во дворе стоял стол, застеленный чистым белым полотном. Петрова усадили
на лучшее место. Пришли соседи в расшитых мулине халатах. Возвратились с
кетменевания сыновья и внуки Тукаева. Тетушка Манумляват подала жирный
кюфтабозбаш, люля-кебаб с сумахом, ширин-плов с турачом, цельную моталу
овечьего сыра. Прекрасная Фатьма налила Петрову и Тыщенко по полному
кувшину молодого вина.
Ели долго, потом долго веселились. Старики повытаскивали дутары и
выщипывали на них озорные народные мелодии, молодые, подобрав полы
халатов, прыгали через чугунный мангал с поставленными вертикально
раскаленными шампурами. Неутомимый Тыщенко, как заправский ашуг,
перебирая струны, лихо прошелся по кругу, вытащил на себя тетушку
Манумляват и исполнил с ней огненную ламбаду.
Солнце медленно заходило за отроги Емликли-дага. Петров смотрел, слушал,
бросал в рот кишмиш, урюк, курагу и, мучаясь, пытался увидеть за
частностями нечто единое и глобальное.
Ночью он не мог уснуть, вставал, жадно хлебал довгу из кислого молока с
рисом и терпкими листьями мяты, писал что-то в записную книжку и тут же
разрывал заполненные странички.
На рассвете он перепоясал себя сыромятным ремнем, обул ичиги на двойной
подошве, тщательно уложил объемистый ковровый хурджин.
Бесшабашный Тыщенко увязался идти с Петровым.
-- Всякие у меня были женщины, -- подкручивая длинный ус, смачно
хорохорился он, -- а вот снежных пока не встречал... надо бы
приобщить...
 
Продолжение следует.
 
(с) 1997 Эдуард Дворкин